Ирландцы сегодня пьют с особым остервенением, потому что двадцать первого декабря празднуется день, когда короля Ричарда по прозвищу Львиное Сердце пленил простой герцог Леопольд, который и приличного прозвища не удостоился. Жена иногда в сердцах называла его «собачий хвост», но это, понятно, не носило регулярного характера и к тому же делалось на дремучем венгерском языке, поэтому Леопольд предпочитал считать, что не имеет вовсе никакого прозвища. Проживал он в городе Вена и считался там чем-то вроде поп-звезды, то есть с его появлением все начинали ликовать, а с уходом — просто продолжали жить и поживать как ни в чем не бывало.
Мы, честно сказать, думали, что вся история с пленением Ричарда произошла запросто и даже с пасторальными интонациями. Ричард видел Леопольда, Леопольд Ричарда пленил. То есть Ричард шел к себе домой в красных чулках, как лапчатый гусь, а проходя мимо Вены почувствовал, как на него из-за угла набросился Леопольд, повис на плечах и закричал что-нибудь вроде: «Ага, попался, гад ползучий!». А Ричард от страха жалобно заклекотал: «Пустите!». А Леопольд, мол: «Сдавайся!». А Ричард: «Английские не сдаются!», потому что, во-первых, уже взял себя в руки, а во-вторых, некоторые ученые действительно думают, что именно он изобрел эту фразу, а вовсе не политрук Хусейн Андрухаев. А Леопольд тогда: «Трымай его, хлопцы!», а Ричард такой: «Ой, да ладно, ладно». Потом этапы в замок Трифельс, во время которых Ричард обучился сидению на корточках, плеванию сквозь зубы и песне «Мой папа Ленин, а мать Надежда Крупская», которую жалостливо пел, подыгрывая себе на лютне. После водворения в Трифельсе, конечно же — письмо мамаше в Лондон и ее ответ, в котором она заявила, что, мол, мы золото на королей не меняем и «у нас пленных нет, а есть одни сплошные предатели, с которыми мы всю жизнь и мучаемся ps золота тоже нет».
Но оказалось, что все это горький плод нашего воображения, отягощенного советским воспитанием, а на самом деле там был целый шпионский детектив с переодеваниями, погонями, конспирацией и прочим. Сначала, когда Ричард еще плыл на корабле, ему сообщили, что все европейские монархи чего-то на него взъелись и ищут, чтобы схватить. Тогда Ричард повернул судно и высадился в Рагузе. Там он немедленно навязал на подбородок мочало, назвался купцом по имени Гуго и отправил местному начальнику Мейнхарду подарки с просьбой разрешить ему, Гуге, проследовать подобру-поздорову до Альп. Потом подумал и спросил второе мочало, возложив его себе на голову. Мейнхард поначалу ничего не заподозрил, но после, когда во время распаковывания подарков ему в глаза блеснуло золото, начал подозревать за троих. Дело в том, что обычно купцы присылали ему чалку воблы или мешочек изюму, а тут — золото! Он тут же сел и написал своему брату Фридриху письмо с просьбой схватить мнимого купца, которого можно легко узнать по мочалкам на голове и который называется Гугой, хотя никакое он и не Гуго, а сам Ричард, милостью Божьей король Англии. Почему он сам не стал никого хватать, этого мы не знаем. Завхоз, впрочем, объясняет это тем, что тогда среди начальства еще встречалась совесть, и взятка налагала некоторые обязательства.
Фридрих в это время был занят, потому что вообще был занятым человеком, и призвал своего рыцаря Роже Аржантона.
— Ты ведь у нас разбираешься во всяких английских штучках? — спросил он у Аржантона.
— Помилуйте, — ответил тот, — да я тут самый отъявленный англоман.
— Вот-вот. Стало быть, получай приказ все обыскать и арестовать торговца мочалками Гуго, который выдает себя за английского короля, или как там? Короче говоря, вот тебе письмо от Мейнхарда, он в нем все подробно излагает.
Нужно ли говорить, что когда Роже Аржантон нашел Ричарда, то только спел с ним на два голоса «God save the King» и снабдил его картой местности.
После этого Ричард с двумя спутниками отправился в сторону Вены и остановился в местечке Гинана. Там один из слуг, который умел говорить по-немецки, пошел на рынок за провизией, но навлек на себя подозрение тем, что хотел расплатиться византийской монетой, о которой в этой местности не слыхивали.
— Что это за человек такой? — судачили аборигены между собой. — Сует какие-то сольдо и постным днем мясных щей спрашивает.
— Подозревают, — доложил слуга по возвращении. — Надулись, как мыши, и смотрят с прищуром.
Тогда оправили на рынок другого слугу, который немецкого не знал.
— Деньгами не сверкай, — напутствовал его Ричард, — все необходимое постарайся спереть, от греха подальше. На вопросы улыбайся и кивай.
Все было исполнено в точности, но Ричард, однако, не учел того, что слуга был с ног до головы покрыт королевскими гербами, чем себя и выдал, а его, в свою очередь, убедили выдать короля. Потом Ричард был передан императору Генриху, сыну знаменитого Фридриха Барбароссы, и круглые сутки окружен охраной, которая не давала никому к нему приблизиться, хотя с ним желали повидаться, в частности, епископ Гуго Солсберийский и канцлер Уильям Лонгчамп.
— Спасибо, ваше дурацкое величество! — крикнул под окнами епископ. — Мне теперь по вашей милости носу нельзя в Рогозу показать.
— А что бы вы думали? — обернулся он к канцлеру. — Хотел с семейством на море съездить, а как там услыхали, что я Гуго, так еле ноги унес. Еще и мочалку отобрали.
На специально созванном собрании, которое происходило, наверное, в Нюрнберге, Ричарду зачитали очень длинный перечень его преступлений, который оканчивался словами: «…а также многократно называл крестоносцев из Германии «колбасАми"», и назначили выкуп в сто пятьдесят тысяч марок.
— Имеются у вашего величества такие деньги? — строго спросили у Ричарда собравшиеся.
— Мамаша соберут, — беспечно махнул рукой тот.
Мамаша, и правда, никаких жмотных писем писать не стала, а собрала деньги, и четвертого февраля следующего года располневший в плену Ричард был освобожден, но это уже другой праздник, в честь которого к ирландцам, в их беспробудности, присоединяются еще и англичане.
А акцию мы посвящаем всем тем, чьи проделки уже были вписаны в книгу живота, но, благодаря предприимчивости близких, вменены в доблести. Акция: борщ 32 рубля и плов 28 рублей за 100 грамм. Ждём всех своих друзей по адресу: г. Астрахань, ул. Брестская, д. 9а, +79170833300
Четырнадцатого декабря всеми финансистами мира празднуется чудесное избавление их коллеги Джона Ло от неприятностей. Нужно сказать, что тогда, в начале восемнадцатого столетия, финансисты были еще в диковинку, но обыватели уже старались их побольнее прибить или, по крайней мере, подбросить какую-нибудь колючку на стул, плюнуть в суп или же крикнуть вслед что-нибудь обидное, чуя в них свою неминучую погибель. Финансисты, впрочем, тоже в долгу не оставались и с утра до вечера выдумывали разные ябеды, прямо имеющие целью пресечение рода человеческого. Джон Ло, кроме того, приобрел довольно страшный пистолет и ездил всюду в со всех сторон зашторенной карете и только поводил носом из-за занавески. Жена его, между тем, обходилась без пистолета.
— Послушайте, — говорил Ло, — будемте же, наконец, честны. Вы видели, в какой карете мне приходится передвигаться? Того и гляди, господа парижане начнут за колеса хватать. А эта женщина только на рынок на общественном транспорте ездит, а в лавочку и вовсе пешком ходит. Зачем же ей пистолет?
— Пуркуа? — добавлял он из опасения, что его не поймут.
Наружность сей Джон имел приятную, рост видный, а одевался по моде. Лицо он густо пудрил, на голове имел парик, на шее — платок, на ногах — чулки и башмаки с пряжками. Словом, располагал тем самым видом, в каком теперь надлежит сидеть в очереди к участковому терапевту, призывать дух Сталина или заниматься проповедью еретических учений в церкви и ее окрестностях.
Это сейчас финансисты возлюбили пиджачные пары и галстухи, а тогда они еще не определились с тем, в каком именно костюме им надлежит устраивать свои фокусы. Некоторые пытались прельстить воображение публики при помощи чалмы, турецких штанов и в таком виде являлись в казначейство. Их, однако же, уже после первого опыта с «Волшебной тройкой» и не дожидаясь демонстрации «Чудесного кармана», брали за нос и выводили вон. Другие, более прямые и пылкие натуры, во избежание неоднозначных толкований и прочих недоразумений надевали темные полумаски, шелковые перчатки и с порога заявляли: «Руки вверх!». Их карьера тоже была изменчива и подвержена разнообразным случайностям. Ну а третьи, таковые как Джон Ло, просто модничали и, когда говорили, что им нужно удалиться, чтобы попудрить носик, то понимать это нужно было именно в том смысле, что вот они сейчас встанут, достанут из кармана бронзовую пудреницу и будут в продолжении некоторого времени натурально пудрить нос.
Прежде чем прибыть в Париж, Джон Ло предлагал свои услуги шотландцам и англичанам, но первые, как оказалось, были горцами не только по месту жительства, но и начинали ужасно ругаться, когда речь заводилась с использованием сложносочиненных предложений, а вторые резонно ответили, что такое диковинное дело, как нечаянное озолочение, надлежит проверить на каком-нибудь таком народе, которого не жалко. Потом он даже привязался к маленьким лигурийцам, которые сначала упорно делали вид, что являются сказочным народом и не ведают, что творят, потом кричали: «Отчепись, демон», а когда поняли, что он не отстанет, то скинулись, купили ему билет в Париж, а после говорили друг другу: «Дешево, братцы, отделались».
В Париже Джон Ло застал мерзость запустения, короля-дошкольника и Орлеанского принца Филиппа в виде исполняющего обязанности короля Франции, который был удивительно похож на райтера, когда директор уезжает куда-нибудь по директорским делам. Другими словами, важно прохаживался взад и вперед, шумно обедал и делал ручкой подданным. Казна при нем тоже оказалась пуста, причем, пуста такой в некотором роде буддийской пустотой, которая даже нуждалась в постижении. Принц Филипп, впрочем, как теперь и райтер, этим не слишком затруднялся и утверждал, что самое главное в этом деле — безмятежность и известный режим, а остальное как-нибудь само собой образуется.
— Были бы кости, как говорится, — благодушно подмигнул он Джону.
С тех самых пор Джон Ло начал свою махинацию. Сначала он открыл акционерное общество и начал печатать деньги. Публика была в восторге. Все вокруг отчаянно забегали, что дало повод объявить об оживлении национальной экономики. Бегали, правда, в основном за Ло, в надежде получить подписку на ценные бумаги. Но, как бы то ни было, бегали, а это само по себе считается хорошим экономическим признаком. За углом даже появился черный рынок, где черные люди с черными душами перепродавали акции из-под полы. Благо тогдашняя мода это вполне позволяла.
Потом была создана «Миссисипская компания», которая построила Новый Орлеан, но обеспечить массовый исход французов на новые квартиры не смогла, и принц Филипп был вынужден тайно заселять его ворами, проститутками, бродягами и прочими представителями свободных профессий. Впоследствии у них там завелись уже собственные воровство, проституция и бродяжничество, и ответственных за это лиц постарались выдавить подальше на запад от Нового Орлеана, где снова выявились воры и иже с ними. Их отправили на Гаити, и одно время французы всерьез опасались, что эта ватага может сделать круг и прибыть во Францию с востока. Произошло это или нет — мы не знаем, однако же нам известно, что примерно с середины девятнадцатого столетия Францию потихоньку стали заполонять какие-то темные личности.
Кончилось все тем, что один жадноватый принц решил поменять свои бумаги на золото и приехал в банк на трех телегах. Ему, конечно, шиш дали, но за ним приехали другие, третьи, прочие и даже такие, у которых и акций-то никаких не было, но они, повинуясь общему переполроху, тоже срывались с места и часто приезжали с семьями и походным самоваром, который воинственно дымил и пускал в небо искры. Теперь тоже бегали за Ло, но он уже не считал это признаком оживления эки химичат, приготовляя бомбы, а принц Филипп объявил, что не может поручиться, что Джона не повесят в том случае, если первыми до него не доберутся мушкетеры на своих кусачих лошадях.
— Повесят, как пить дадут, — весело говорил он Джону. — Я этих каналий хорошо знаю. Эх, да что там, я бы и сам тебя повесил, хоть ты мне и друг, но желаю войти в советские учебники истории ленивым и слабовольным типом.
— Да как же это вы так говорите «повесят»? — обмирал Джон Ло. — Погодите, я тут еще ипотеку изобрел, сейчас расскажу.
Но тут уже и кроткий, по роду своей профессии, кардинал Франции попытался поджечь его спичкой, а когда это у него не вышло, то окатил святой водой.
Провожал Джона Ло один принц Филипп. Он неплохо заработал на джоновой махинации и при прощании троекратно расцеловал его и перекрестил на дорогу.
— Так тебе и надо, жулик, — сказал он смахивая слезу, — ну, с Богом. Жену я тебе вдогонку пришлю, если ее, конечно, не растерзают. Хотя что ей будет-то? Она же на рынок только ездит, а в лавочку и вовсе пешком ходит.
После этого Джон Ло уехал в Венецию, где простудился и умер от пневмонии, что очень подозрительно.
С тех пор каждое четырнадцатое декабря малопьющие, в общем-то, финансисты выпивают рюмку-другую в воспоминание того, что и в финансовом деле бывают чудеса, когда несомненная виселица может заменяться пневмонией, на что и последние события дают им возможность надеяться с некоторой твердостью.
И акцию сегодня мы посвящаем всем тем, кто смог избегнуть огня, хотя бы даже и ценой попадания в полымя. Акция: суп гороховый 17 рублей, шницель из курицы 56 рублей и на гарнир рис за 28 рублей порция. Ждём всех своих друзей по адресу: г. Астрахань, ул. Брестская, д. 9а, +79170833300
Колумбийский университет, дай им Бог здоровья, выложил в свободный доступ воспоминания русских эмигрантов первой волны о революции.
https://dlc.library.columbia.edu/catalog?utf8=%E2%9C%93&search_field=all_text_teim&q=Radio%20Liberty
Там люди очень разных политических убеждений, состояний, национальностей и религиозных предпочтений рассказывают о своих обстоятельствах в те годы, впечатлениях и прочем. Мы, по правде говоря, заслушались и позабыли про все на свете.
Да, кроме того, и календарь не удосужился представить ни одного дельного повода. Вообще в мире сегодня празднуют гражданскую авиацию, в РФ, конечно же, воинскую, а в Турции проходит фестиваль кружащихся дервишей, но мы об этих предметах знаем очень мало. Про дервишей же и вовсе думали, что всякий мужчина, надев юбку, поневоле начинает кружиться, подмигивать, капризничать и вообще скандалить. Там, правда, все оказалось несколько сложнее: в старинные года кружились ради налаживания связи с Богом, которая в исламских землях всегда была не слишком надежна, а сейчас, с усвоением понятия об ипотеке, кружатся так, ради злата и иногда ради мира во всем мире. Словом, со своей стороны мы можем с уверенностью сказать только то, что действительно кружатся, и предположить, что их при этом немножко тошнит. Кроме прочего, лично, мы знакомы только с одним кружащимся дервишем, и это наш администратор, но она совершенно девальвировала понятие фестиваля тем, что кружится круглый год, иногда пренебрегая юбкой, а зрителем имеет одного только райтера, которого немножечко тошнит.
Для тех же из наших читателей, которым непременно хочется знать о происходящей в Столовой №100 канители, сообщаем, что райтер возложил на себя знак какого-то неведомого райтерского ордена и очень этому рад. Думаем, что тем, кто когда-нибудь давал ему денег, также будет любопытно узнать на что он их тратит. Это не золотообрезной Гоголь и даже не коммунальные услуги, а вот это. 
Акция: суп гороховый 17рублей, картофельное пюре 28рублей и оладьи из печени 52 рубля. Ждём всех своих друзей по адресу: г. Астрахань, ул. Брестская, д. 9а, +79170833300
Искусством выдачи старого райтера за нового мы владеем в совершенстве. Сто раз это делали. Он и сам это умеет, но применяет всегда только в своих матримониальных поползновениях и прочих сходных, которые можно легко назвать гривуазными, когда начинает сучить ногами, в упор лорнировать, бесстыдно картавить и опрыскиваться с ног до головы духами. Ему, впрочем, как лицу чуждому занятия должностей дозволяется распускать хвост, и даже тень беспокойного Харви Ванштайна счастливо обходит его стороной.
В этом ему крепко завидует Василий Иванович, которому, прежде всех дел, следует интересоваться зачетной книжкой, темой диссертации и тому подобной скучной ерундой. Здесь мы чувствуем необходимость сделать небольшое отступление, чтобы порадоваться вместе с читателем нравственной высоте Василия Ивановича, которая высится где-то в хтонической глубине его души. Ведь он совершенно искренне и, нужно признаться, что совершенно справедливо полагает свою университетскую паству состоящей в крепостном звании, но и за всем тем, прежде чем ухватить, старается внушить приязнь, приплетает зачем-то ныне покойного Платона, рассуждает о прихотливости хохломской росписи и вообще городит огород. И делает это не потому, чтобы имел какое-нибудь низменное пристрастие к игре в кошки-мышки, но из убеждения, что раб не только должен быть угоден во всяком деле, но и обязан смотреть при этом весело, отнюдь не унывая.
— А этот-то, посмотрите-ка на него, — ворчит он по поводу матримониальных маневров райтера, — ишь, расподмигивался. Того и гляди, глаз сейчас отвалится.
Между тем, наши представления не грешат против седьмой заповеди, да и толку в них больше. Достаточно сказать, что не так давно мы настолько успешно подновили нашу старую Говядину, что выдали ее замуж за охранника супермаркета — усатого молодца, под эгидой которого все мы находимся, когда покупаем кефир или же сосиски, а может быть, даже и целый батон колбасы, каждый то есть в меру своих представлений о роскоши. Именно в этот момент он, незаметный для глаз и выдаваемый только тонким запахом потничков, содержит нас под колпаком, нетерпеливой рукой сжимая в кармане наган с красной звездою на рукоятке. Мы уверены, что когда-нибудь его заменят роботом с красным глазом во лбу, но и того снабдят наганом со звездой. Говядиной мы, впрочем, про робота не стали ничего говорить, чтобы не заставлять слишком рано сожалеть о загубленной жизни, и упросили не менять фамилию, чтобы окончательно не смешать ее с Курятиной, а более всего, остерегли брать двойную, потому что ее охранительный муж носит, к сожалению, наименование «Ходячий», и иметь в штате столовой Говядину-Ходячую — это уж будет совсем как-то не по правилам, а кроме того, и довольно страшновато.
После всего сказанного можете себе представить, с какой ловкостью и даже изяществом мы выдаем старого райтера за нового.
— Что-то он выглядит не слишком подвижным. Он всегда у вас такой вяленький?
— Ну что вы! Обычно, он подобен младому макаку: любопытен и предприимчив. А сейчас просто спит, отдыхает и готовится к новым проделкам.
— Да нет! Видите, он взгляд с вас на меня переводит и книжку в руках удерживает.
— Снится, должно быть, что-нибудь эдакое, только и всего. Опять-таки, вы подумайте, если он в сонном виде такие чудеса показывает, то что же будет, когда воспрянет?
Мы даже в кремль телеграмму слали: давайте, мол, вашего Армузда за Оримана выдадим? Мы, мол, умеем. Но они отказались. Не до ваших выкрутасов теперь, сказали. Мы тут его, на свою голову, домашним способом обнулили, перегрузили до того, что у него новые зубы полезли, и теперь он ими клацает.
А акция сегодня посвящается Дню защиты информации. По этому поводу райтер надиктовал некоторые враки, которые ниже мы и размещаем:
Ну всё, люди добрые, кажется, достукались мы с этими праздниками. А всё проклятый День защиты информации. Директор-то наш, батюшка, еще третьего дня начал к нему готовиться, и совершенно неизвестно как, но только так изготовился и со всех сторон защитился, что сидит теперь и только глазами хлопает. И пахнет не то луком, не то водкой, во всяком случае, те специалисты, которых мы приглашали, нюхали и в конце концов сказали: «Черт его знает. Вроде бы, то есть иногда, как будто бы, что и луком, а другой раз, что ли, водкой» Даже денег не взяли, сказали, что потом, по почте счет пришлют. Хотели мы при нем бабу оставить и по делам отбыть, но тут оказалось, что баба до ужаса боится таких защищенных директоров и оставаться с ним одна не желает. Мы ей сказали, что ничего тут страшного нет, а она нам на это: «Да? А чего вы сами-то с ним не останетесь?» И на это мы уже не нашлись что сказать. Поэтому просто зачехлили негодяя, прикрепили табличку «Не вскрывать» (а то были случаи), окропили святой водой и оставили до вторника, в надежде, что ко вторнику весь этот дурацкий праздник выветрится. А ведь мы-то еще хотели в честь Дня защиты информации про акцию ничего не писать. Раз уж, мол, такой великий день настал, то пусть сами догадываются, а мы слова не скажем. Но теперь уж дудки, слушайте все, ничего не утаим. Акция такова : борщ 32 рубля, рыбная котлета 52 рубля и гречка 28 рублей. Ждём всех своих друзей по адресу: г. Астрахань, ул. Брестская, д. 9а, +79170833300
Райтер подорвал столовский бюджет тем, что купил акварельные краски — коробку с маленькими, завернутыми в разноцветные бумажки кубиками. Уличающий кассовый чек он лукаво подмешал в стопку подобной же литературы, где-то между свеклой и стиральным порошком, но всё, конечно же, всё равно раскрылось, тайное сделалось явным, а махинатор бы схвачен за его ехидную руку.
— А какъ? Какъ, по-вашему, законопослушный гражданинъ долженъ праздновать акварельный день? — нахально оправдывался он, пока завхоз мял его схваченную руку.
— Ах ты бесстыдник! — рычал завхоз. — Да законопослушный гражданин уже лыка не вяжет к этому времени, а только сидит и благоухает. Вот как законопослушный гражданин поступает, и поэт точно так же поступает, и жучок, и червячок, а я с тобой тут вожжаюсь в светлый-то праздник, в акварелев день!
— А я всегда говорил, — сказал директор. — Что, бишь, я всегда говорил?
— Горячее едят подьячие, а голодные съедят и холодное, — без раздумий рапортовал завхоз.
— Чего? Нет, не то. И когда это я такое говорил?
— Ну, не знаю. Часом с квасом, а порю и с водою?
— Да что это ты, взбесился, что ли? А, вспомнил. Надо всегда календарь накануне читать, чтобы вовремя пресекать поползновения этого хлыща, вот как я всегда говорил, а вовсе не про подьячих.
Продавец красок сказал, что коробка с акварелью имеет все признаки вдохновенного товара, и хотя бы по слову Пушкина, и может еще кое-как продаваться, но уж возврату никак не подлежит. «Никак», это мы цитируем со слов райтера.
— Къ тому же, — добавил он, — торгующiй говоритъ, что художники — все народъ взбалмошный и скорый на расправу: навѣрняка уже и коробку истерзали, и краски позанюхали, а онъ, со своей стороны, обремененъ семействомъ и налоговыми подьячими и чуетъ въ себѣ модную болѣзнь. Въ общемъ, плакали наши денежки.
Становилось ясно, что единственный способ по-христиански провести акварелев день — это предоставить райтеру злодействовать в меру его представлений об акварельном деле, но и тут вышел пердимонокль. Впрочем, у директора, который обладает положенным ему по должности даром предвидения, это удивления не вызвало. Райтер устроился по-китайски на своем матрасике, нарисовал какую-то ветку с цветками и маленькой крылатой козявкой, потом спалил все на свечке, а сделал ли он это от стыда за свои рисовальные способности или повинуясь какой-нибудь восточной мудрости, этого мы сказать не можем.
Мы уже совсем было собрались отправить в Общество русских акварелистов поздравительную телеграмму, всем прочим пространно разъяснить, что не всякий понедельник надлежит обедать в честь праздника, иной раз это можно делать просто ради утоления голода и продления жизни (директор даже от себя хотел жестоко добавить, что не всё-то коту масленица, и развести руками), а самим затихнуть в ожидании следующего понедельника, но тут нежданно-негаданно пришли вести из Екатеринодара.
С тех пор, как московские слесаря переименовали кубанскую столицу в пошлый Краснодар, оттуда стали доноситься только глубоко провинциальные вести об умолотах, зяби и подобных озимых. А тут вдруг оказалось, что краснодарские вертухаи не только цапают кур за копыта, но и не чужды покушений на прекрасное, а в свободное время вовсю лепят скульптуру, украшая родной город и повышая его туристическую привлекательность. В этот раз они преподнесли оторопевшему обществу памятник участковым, слепленый с реально бытовавшего участкового, который пал в борьбе с компатриотами.
Памятник представляет собой фигуру участкового vulgaris, выполненную в натуральную величину, а так как этой величине натурально недоставало величия, то поставленную на небольшое возвышение. Ровно такое, чтобы, с одной стороны, никому не пришло в голову наплюнуть ей на макушку, а если бы и пришло, то предстоящая возня со стремянкой отвратила бы от этого намерения, а с другой, чтобы соблюсти щекотливую вертухайскую субординацию, очень чувствительную к разного рода возвышениям. По бокам у фигуры устроены кармашки канонических размеров, без которых ни один участковый не допускается к исполнению куроцапских обязанностей. Верхние конечности плотно прилеплены к туловищу, чтобы упростить процесс изготовления, уложиться в одну отливку и удешевить проект, что говорит о том, о том самом, короче говоря, что и стремление к прекрасному не дает позабыть о преимущественных правах тех самых канонических кармашков. Нижние свидетельствуют о том, что в одной из них был устроен литник, в другой — выпор, а в натуральном виде они служили хозяину для верховых прогулок на ослике, потому что о лошади, при таких статях, конечно, не могло быть и речи. Венчает фигуру грибная шляпка. Сделано это, очевидно, для того, чтобы в случае чего фигуру можно было бы установить в детском парке под рубрикой какого-нибудь сказочного персонажа. В пользу этого предположения говорит то, что в персонаже уже и теперь угадывается много сказочного, а случаи, преследующие вертухайское сообщество, весьма неожиданны и многообразны.
Сначала мы много удивлялись тому, как ловко, по полустертым дагерротипам, автор восстановил облик былинного участкового, но потом прочитали интервью с внучкой героя и все поняли. Там она признаётся, что всегда хотела во всем быть похожей на дедушку. Для этого она поступила в дознавательный институт и закончила его по курсу обысков и обшариваний. Со временем ей удалось отрастить пригодные для верховых прогулок на ослике ножки, вместительные кармашки, а на голове устроить солидную плешь. Даже видавшие виды дедушкины сослуживцы при виде ее вздрагивали и говорили:
— Как же ты на дедушку-то похожа, бедное дитя.
В конце концов именно она любезно исполнила приказ позировать для памятника, но, конечно, без грибной шляпки (её приделали позднее).
Со своей стороны, хотим заметить, во-первых, что если прототип положил живот за други своя, то приобрел этим у Бога мученический венец, а в грешной юдоли мог бы сподобиться и чего-то более достойного. Даже мы, известные своим настороженным отношением ко всякого рода участковым, считаем, что мертвые участковые могли бы уж надеяться на забвение в начальстве приоритета канонического кармашка. Разумеется, временного, только в уважение мученичества своих бывших подчиненных. А во-вторых, что недалёк тот час, когда на выделенные деньги они просто сопрут из краеведческого музея степную бабу и установят с нужной случаю аннотацией. И банальность этого не затмит даже то, что и в этом случае отыщется внучка, которая как две капли воды.
— Ну вот, — сказал директор. — Как это там говорится?
— Горячее едят подьячие? — неуверенно промямлил завхоз.
— Да что ты привязался со своими подьячими? Нет, я имел в виду, что одуреть можно. А акцию всё же приличнее будет посвятить дню акварели, тем более, что мы, райтерскими трудами, к нему причастны.
Истинно всякое слово из уст директорских, поэтому акция сегодня посвящается акварелическому дню. Все, кто хоть раз в жизни лизнул акварель или хотя бы гуашь, могут ожидать скидку, при наличии, само собой, скидочной карты. Кстати же, директорское «одуреть можно» было воспринято как разрешение, и все решительно одурели. Большинству из нас даже стараться не пришлось, просто живём своим чередом.
Акция: суп куриный 23 рубля и макароны по-домашнему 60 рублей. Ждём всех своих друзей по адресу: г. Астрахань, ул. Брестская, д. 9а, +79170833300
— Тут телеграмма пришла из Общества русских кавалеристов, — доложил завхоз. — Благодарят за поздравления, хотят приехать всем обществом обедать. Интересуются овсом.
— Скажи имъ, что это ошибка, — лениво ответил райтер. — Сегодня день акварелистовъ. Такъ что, пусть дома сидятъ, нечего по столовымъ ошиваться.
— Ты чего? — встрепенулся директор. — Одурел, что ли, совсем?
— Что? - вскочил как со сна райтер. - Я запутался, такъ одурѣть можно?
— Конечно же можно!
— Ну!
— Ах, ты ж…
Как мы и говорили: своим чередом, своим чередом.
В столовой с самого утра все ходят с тугими и драматическими лицами, а напряжение, как кажется, достигло уровня Голанских высот, во всяком случае, Любовь Соломоновна уже смотрит на Ольгу Мухамедовну искристым глазом, но покуда еще терпит. Вообще, все вроде бы терпят, испуская только от времени до времени глухие стоны.
— Да что же это такое, в самом-то деле? — не выдерживает наконец Курятина.
— Сколько? — поворачивается директор к завхозу.
— Две минуты и двенадцать секунд.
— Недурно, в прошлом году было полторы.
— Это, мадам Курятина, день, когда следует терпеть и праздновать таким образом всяческую терпимость, — обращается он к Курятиной. — Генеральной Ассамблеей ООН эта радость нам дана.
И вдруг как будто внезапная догадка заставляет его всплеснуть руками и ахнуть:
— Боже мой! Вы не любите ООН!
— Я Говядина, — на всякий случай врет Курятина. — Нет, отчего же? ООН мы любим, но зачем же, скажите на милость, туалеты закрывать?
— Зачем туалеты? — опять оборачивается директор к завхозу.
— Райтер сказал, что телесное делание должно сопутствовать духовному, а иначе, стало быть, не помню, как там именно, но все уж будет неправильно.
— Вот, — возвращается директор к фальшивой Говядиной, — неправильно. Вы, мадам Говядина, как женщина-негр и прочее должны это, кажется, понимать.
Тут директор, конечно, ошибся, потому что скрывающаяся под личиной Говядины Курятина, кроме того, что является несомненной негрой, имеет между своих предков ямайских рабовладельцев и поэтому убеждена, что не должна понимать почти ничего.
Вообще, с терпимостью в Столовой №100 дела обстоят плоховато. Например, кассиры имеют обыкновение каждое новолуние резать на заднем дворе черного петуха и рисовать какой-то красной дрянью пентаграммы на стенах, а уборщица, вместо того чтобы потерпеть такую культурную самобытность, каждое новолуние орет благим матом. Дошло до того, что в Столовой №100, чуждой, в общем-то, различных астрофизических пристрастий, все точно знают, когда наступает новолуние, а когда народы пользуются старой, глупой луной. Завхоз не может терпеть здоровый образ жизни. Говорит, что от здоровья у него кружится голова и мушки в глазах летают:
— Вот так вот: ширк, ширк.
Администратор практикует какой-то русский извод вуду, который называется вуду-дуду, и директор смотрит сквозь пальцы на зомбирование посудниц, но терпеть не может, когда они пытаются зомбировать его самого. Протоиерей Василий Лимпопов тоже нетерпим к вуду, и, хотя администратор доказывает ему, что вуду-дуду, по мнению московских журналистов, вполне православная практика и как таковая даже одобряется государством, он все равно от страха себя не помнит. А что тому виной — заочное ли обучение в семинарии или пристрастие к голливудскому синематографу — это нам неизвестно. Ну и, конечно, негры во главе с Курятиной требуют свободный доступ к сантехническим благам, о чем мы уже сообщали выше.
Удивительно, но полное согласие царит только между райтером и медным тазом. Удивительно это потому, что создания эти очень разные и как бы обреченные на вечную войну. Райтер соткан из всякой белковой материи, все время чего-то булькает, шмыгает и подтекает. Таз же, напротив, состоит из одной только электро- и водопроводной меди и на все биологические эволюции смотрит свысока. Райтер исповедует ортодоксальное христианство, а таз — атеизм, осложненный верой в дурной глаз и черную кошку. Райтер — махровый белогвардеец, таз же красен, как павианов тыл. Райтер уверен, что всякая благотворительность должна осуществляться собственной волей, собственной рукой из собственного же кармана, таз, однако, чувствует в этом вседозволенность. Перечислять можно долго, однако же за всем тем между ними царит мир и лад. Секрет этого кроется в том, что, с одной стороны, райтер не верит в возможность медных тазов вести сколько-нибудь разумные разговоры, кроме, разве что, всякой оскорбительной ахинеи, а с другой, таз уважает его за то, что он единственный использует его по прямому назначению. То есть варит в нем варенье. Летом — клубничное, а осенью — айвовое. В это время таз затихает, совершенно не гудит и даже в забытьи титулует райтера «благородием»:
— Огоньку бы подбавить, ваше благородие.
И кружит головы запах ароматного варева. Впрочем, может быть, это все только сонное видение. Во всяком случае, тест Тьюринга они в эти моменты заваливают вместе.
А сегодняшний праздник будут отмечать во всех домах терпимости нашего отечества. Наиболее пышные торжества ожидаются в Конституционном Суде и Государственной Думе, но и в Думах помельче, и в судах поплоше тоже не обойдется без «мероприятий». В конце концов, называются же тамошние жильцы «господа», да «ваша честь», и все терпят: и называющие терпят, и так называемые. И мы тоже желаем всем терпения и любви. И паки, и паки, и паки.
Акция: борщ 36 рублей, рис 28 рублей и котлета по-домашнему 55 рублей.Ждём всех своих друзей по адресу: г. Астрахань, ул. Брестская, д. 9а, +79170833300
Акция сегодня посвящена международному дню антиядерных акций. То есть сегодня тот самый день, когда дурацкие слова иностранного происхождения обретают долгожданный смысл. Положа руку на сердце, акция и должна была уже давно проглотить свой собственный хвост и раствориться в бесконечности.
В свое время мы уже наблюдали подобное обретение смысла на кафедре марксистско-ленинской философии, где ежедневно происходило чудо обоснования преимуществ социалистического способа общежития над партикулярным с использованием более или менее немецких слов, что приводило кафедральных корифеев и неофитов к порогу кассы, откуда на них во благовремение изливались благодати. Некоторые неофиты дерзко подвергали сомнению тезис о том, что изречение макабрических и абракадабрических формул как-то связано с пролитием на их головы молока и меда из кассовых недр, а иные находили, что формулы и вовсе не имеют смысла. Вторым корифеи ласково указывали на кассу, первых же, не говоря худого слова, пороли на конюшне. Не все знают, что при кафедрах марксистско-ленинской философии были оборудованы конюшни, но они были, и именно там коротали последние обрывки жизни наиболее старые и свихнувшиеся из корифеев, в основном день-деньской жуя сено и жалуясь на скуку и дурное самочувствие. Иногда, когда какой-нибудь из старцев совсем уже собирался сойти в свой кумачовый гроб под многоугольным надгробием со звездой, к нему приводили многообещающего неофита для благословения, но кончалось это все тем же сеном и жалобами. Не удивительно, что старичков такие визиты не слишком ободряли. Сено они, нужно сказать, совсем не любили и грезили о чем-нибудь менее вегетарианском. Другое дело, когда причиной посещения была порка. Тут было место и неистовому сверканию очей, и яростному клокотанию кадыков, и прочему, волнующему стариковское воображение. Они даже порой подговаривали выпороть неофита, приведенного под благословение, который и сам уже иногда имел лицензию от райкома комсомола пороть какого-нибудь студента побесхитростней.
— Вам жалко? — взволнованно дребезжали старички. — Нет, вам жалко?
— Ну до чего сладострастные старикашки — просто загляденье, с такими-то и превосходство обосновывать нужды нет, — ободряюще говорил сопровождающий корифей неофиту. — Ну-ну, не бледнейте, это ведь наша история.
— Вот этот, например, с самим не то товарищем Дзержинским, не то Менжинским был знаком и по подвалам из нагана постреливал, — говорил он, указывая на старикана, который так долго заседал на конюшне, что уже обходился совсем без обуви и пользовался какими-то рыжеватыми чубами, свисающими из ушей.
А когда неофит начинал съезжать вниз по косяку, то подхватывал его за грудки:
— Да что с вами, в самом деле? Вы же идеологический кадр родины! К тому же, врет он все. Так, один величественный бред и более ничего.
Теперь конюшни разгорожены в просторные вольеры, и кроме сена задается даже и некоторый разносол. Обосновывать преимущества уже не требуется, достаточно просто проповедовать изоморфизм, потому что при докторских степенях толковать об одинаковости неудобно. Все, мол, люди, все человеки, а без греха един Бог, да и то, с какой стороны еще взглянуть. На эту тему и пишут.
— Вон, — пишут нынешние корифеи, — всюду воруют! Вы думаете, чего это господа-заседатели из американского сената каждый вечер с полными сумками выходят? То-то оно самое и есть. Или же вот, в Германии, что ли, некоторый директор бани, ну натурально, взял. А и как ему не взять, коли все как ошалелые несут?
— Так ведь его посадили! — не выдерживает читатель. — А у нас-то!
— И правильно. Впрочем, и у нас сажают, и недалеко то время, когда и вас, разлюбезный читатель, могут запросто тоже, того.
— Меня-то за что?
— Вот вы сами-то уж и догадались. У нас ни за что ни про что, а у них за дело. Вот вам и разница.
— Ну вот, видите ли, ни за что ни про что, — обижается читатель.
— Так ведь тут главное-то, что у них за дело. Вы подумайте, где воровство, а где так. К тому же, у нас, как посадят, так чего доброго ни за что ни про что и отпустят. Иди себе, плодись и размножайся. А почему? Потому что, во-первых, не всегда закону торжествовать, иной раз и чуду место находится, а во-вторых, все люди, все человеки, — и так дальше, дальше до того, что читатель начинает чесаться и озираться по сторонам в ожидании какого-нибудь неожиданного чуда.
А раз уж акция сегодня посвящается дню акций, то директор решил устроить праздник с вывороченными шубами, с сожжением чучела, с официальной частью, с народным ансамблем и прочим радостным, без чего жизнь человеческая неминуемо превращается в каторгу. Чертеж чучела он изобразил собственноручно: нарисовал шарообразную голову, две ветвистые палки по бокам, а на груди — табличку со словом «радиация». После сидел, любовался и обдумывал «План мероприятия»: «Первым делом приказать завхозу созиждить чучело. Потом, конечно, закуски. Райтеру велеть написать акционный текст, что-нибудь эдакое, антиядерное. Медному тазу поручить сделать доклад с ретроспективами и международным положением, а Василия Ивановича пригласить сопредседателем. Пусть сморкается и озирается по сторонам, это он умеет. Ансамбль и сам припрется. Не знаю, как им удается, но как только где-нибудь собираются чучело поджечь, они уже тут как тут».
Всё, однако же, как и всегда в директорской жизни, пошло не по его плану, а по чьему-то чужому.
Райтер встретил нас с замотанной пуховой шалью, ради больного зуба, головой и был, таким образом, здорово похож на чучело радиации.
— Мир дому сему! — приветствовали мы его. — Как твой зуб?
— Съ миромъ принимаемъ, — отвечал райтер сквозь два пушистых слоя. — Какой именно? У меня ихъ нѣсколько.
— Болящий. Какой же еще?
— Отболѣлъ.
— А к чему тогда шаль? Размотайся!
— Очень вы умные, какъ я посмотрю, — проворчал райтер. — Отъ тепла голова моя расширилась и прiобрѣла мѣсто для парочки новыхъ мыслей, и теперь мнѣ угодно ихъ обдумывать.
— Оставь сейчас. Директор шлет тебе приказ написать текст антиядерной направленности. Чтобы, значит, изобразить ядра в ничтожном виде, чего они, несомненно, и заслуживают.
— Еще чего, — подумав сказал райтер. — Я противъ ядеръ ничего не имѣю. Пушкинъ даже писалъ про нихъ, что они «чистый изумрудъ», а противъ Пушкина мнѣ идти не съ руки.
Как мы ни бились, как ни пугали и ни стыдили международным сообществом, он все-таки устоял на своем, а в конце сказал:
— Дайте мнѣ, наконецъ, побыть обыкновеннымъ персонажемъ, безъ обязанности писать скандальныя записки. А международному сообществу передайте, что оно давно уже съ привѣтомъ, а теперь и вовсе съ ума сошло.
Завхоз объявил, что участвовать в антиядерной акции не будет, потому что обожает радиацию. Так и сказал:
— Я ее, — сказал, — обожаю.
— Да как же можно? Она ведь опасная! — ужаснулись мы.
— Знаю. Знаю и все ей прощаю. Такова уж драма моей жизни — любить опасные предметы.
Посудницы, кстати, тоже сказали, что радиация хорошая, но они не в счет, потому что их, без сомнения, подговорил завхоз. В частности, они утверждали, что она «зелененькая и щелкает».
Медный таз совершенно неожиданно разорался, что радиация — это наша история, и где бы мы все были, если бы не она, еще большой вопрос. Наверняка тыкали бы глазастый картофель в серую соль и ходили на барщину:
— Ну, или на маршрутке бы ездили.
— И вообще! — крикнул он в запальчивости. — Почему это ваше чучело так на товарища Космодемьянскую похоже? А? Табличка эта, палка, палка, огуречик? Мало вам злословить истукана матери нашей, родины?
— Чего? — ошарашенно залепетали мы. — Да при чем тут вообще Космодемьянская? И не было у нее никакого огуречика!
— Был, был! Быыл! — исступленно закамлал медный таз.
— Господи, помилуй нас грешных, — бормотали мы, убегая, — кто бы мог подумать, что антиядерная акция нас под такой монастырь подведет. И с чего ему вообще про эту Космодемьянскую померещилось?
— А потому, что я вас всех, белогвардейцев, насквозь вижу! — загудело вдруг у нас за спиной, и мы почли за лучшее прибавить скорости.
Василий Иванович написал нам телеграмму: «Дошло до меня, что вы там какую-то опять антисоветчину затеяли. Так вот, нет на это моего благословения. В президиум не приду и от вашей паршивой столовки отпишусь. Обед прошу прислать с нарочным. Сволочи».
— Вот тебе и отпраздновали антиядерную акцию. Поздравляем, как говорится, — говорили мы между собой, блуждая вокруг столовой и опасаясь вернуться, справедливо подозревая медного таза в засадных мероприятиях. — А директор-то и не знает.
Директор действительно не знал, а собрал вокруг себя народный ансамбль в лисьих шапках и обсуждал с ним репертуар.
— Как-то уж очень монотонно, как будто.
— Песня-то про степь, а степь такая и есть. Можем «Вополи березыньку» предложить.
Директор пристально осмотрел их лисьи шапки и сказал:
— Еще что-нибудь? Что-то антиядерное сможете?
— Из антиядерного «Чай Лдинтайм» можем. Сочинение господина Дипурплея.
— А, черт с вами, пойдет.
Одним словом, из всех изощренных развлечений остались только закуски и рок-н-ролл на трехструнных инструментах, а всем остальным директор сказал:
— Ну и ладно, раз вы такие забубенные, то и оставайтесь при своей каторге, не будет вам веселья.
Но, как ни странно, всем понравилась. Закуска была на своем месте, а народные музыканты вставали на одно колено и трясли лисьими хвостами, превзойдя самих себя и, может быть, даже и господина Дипурплея.
А акцию мы все равно посвящаем антиядерным акциям идя в поводу у международного сообщества в силу нашего всем известного конформизма или, как говорит Василий Иванович, который, яко профессор, часто путает немецкие слова, оголтелого коллаборационизма. Ох, чувствуем, что доведет это нас до какого-нибудь гей-парада, но ничего с собой поделать не можем. Если гей-парад способен будет заплатить за обед, то и его накормим.
Акция: суп гороховый 19 рублей и рагу из свинины 96 рублей. Ждём всех своих друзей по адресу: г. Астрахань, ул. Брестская, д. 9а, +79170833300
Петр Алексеевич Романов стал царем в десятилетнем возрасте. До этого он был царевичем и горя не знал. Нас в десятилетнем возрасте определили в музыкальную школу, и мы взорвали при помощи карбида стеклянный пузырек. Можно подумать, что два эти достижения были чем-то между собой связаны, но это не так. Они даже друг другу, как нам объяснили позднее, противоречили. Петра Алексеевича в музыкальную школу не отдавали, но и в том, что касалось всяческого взрывания, препятствий не чинили.
А второго ноября тысяча семьсот двадцать первого года царь Петр стал Императором Всероссийским, таким образом завершив свою карьеру. С тех пор на русской территории всех с десятилетнего возраста постигает карьерный зуд, который не заканчивается никогда, потому что нет на него угомона.
Наш директор тоже желал вообще-то стать императрическим, но ему положили предел, присвоив наименование генерального. Да даже и для этого пришлось продавать свою бессмертную душу, о чем в сейфе хранится договор. Наиболее дотошные из наших читателей помнят, конечно, как райтер в приступе мании величия сжег розовую папку со столовскими договорами. Так вот, этот договор не сгорел, и теперь в нем можно прочитать, в частности: «Мы, милостью Божьей директор Столовой №100, именуемый в дальнейшем «генеральный» … а вы чиновники регистрирующих органов, именуемые всегда и во веки веков «черти полосатые» …» и тому подобное по всей скучнейшей форме.
Василий Иванович, наш любимый доктор таинственных наук и самопровозглашенный ректор, тоже надеется стать императором своего пленного университета. И мы со своей стороны уверены, что у него это, ко всеобщей радости, рано или поздно получится. Во всяком случае, он уже получил по интернету мантию из китайского горностая и ходит в ней в сумерках отечественного образования, пугая уборщицу и запоздалых аспирантов.
Став Императором, царь Петр, кстати сказать, приезжал в Астрахань. Здесь он посадил дуб и посетил Столовую №100, хотите верьте, а хотите так, как обычно. Впрочем, для недоверчивых мы можем сообщить, что и дуб, и Столовая №100 находятся по сей день на своих местах, в чем можно в любое время убедиться. И хотя историки Астраханского края сомневаются в подлинности дуба, но уж зато в подлинности Столовой №100 сомневаться не смеют. Во-первых, это попросту глупо, потому что глупо и все тут, а во-вторых, все эти историки процветают под державой Василия Ивановича, а он наш друг и как прикажет, так и будет. Он даже на физико-математическом факультете приказания отдает, и его слушаются, потому что вот такой уж он у нас раскрасавец. Кроме того, в Столовой №100 сохранился, в качестве устного предания, анекдот о посещении Петром Алексеевичем нашего заведения. Он тогда еще не вполне обвыкся со своим новым титулом и взойдя в столовую встал в очередь, как простой царь, а Императрица пошла салаты выбирать. А ему все:
- Что же это Вы, Ваше Императорское Величество! Пожалуйте сразу к кассе!
Все, и Петр Алексеевич тоже, очень смеялись. «Зело лепо столовая сия», всемилостивейше изволил изречь Его Императорское Величество. На первое он ел гороховый суп, но не из праздного удовольствия, как это делают другие императоры, а в целях популяризации артиллерийского дела. Вот, то есть какой он был выдающийся государственный деятель и все прочее в этом роде. И сдачей пренебрег совершенно. Кассиры от радости все как с ума посходили.
Из последних новостей имеем сообщить, что группой астраханских ученых во главе с пулеметных дел губернатором Бабушкиным сделано удивительное открытие из жизни модного вируса. Оказалось, что он совершенно звереет с одиннадцати часов ночи и до шести часов утра. Поэтому, изнемогая от любви к подведомственным астраханцам, повелено закрывать все общепитательные заведения на все время вирусного зверства, кроме заведений находящихся на территориях вокзалов и аэропортов, куда вирусу проникать запрещено.
А акцию сегодня мы посвящаем всем императорам и ждем их, как и всегда, по прежнему адресу. Скидка их, само собой, ожидает императорская. Кроме Василия Ивановича, который и так ею всякий день пользуется.
Акция: борщ 32 рубля и макароны по-домашнему 60 рублей. Ждём всех своих друзей по адресу: г. Астрахань, ул. Брестская, д. 9а, +79170833300
Гении никогда не бывают гениальны во всем. Так уж повелось, что если человек, например, гениально изображает индюка, то во всем остальном у него неладно. За гениальность всегда нужно платить дорогую цену. Публий Вергилий, прямо скажем, господин Марон, был преизрядным стихотворцем, а в остальном уж так не задался, так не задался, что даже люди хотя и простого звания, а и те головой качали. Ходил по улицам в каких-то громадных и уродливых сандалиях. Историческая наука не слишком внятно об этом трактует, но мы, со своей стороны, думаем, что наверняка с носками. Потом эта его жуткая, волочащаяся по земле тога. И вообще, общий вид, как у разбойника с большой дороги: громадный рост, крестьянская смуглость, нос картошкой и стрижка под горшок.
То же и с лауреатом Франческо Петраркой, коли уж зашла речь о поэтах. Ну, хорошо: пишешь ты гениальные стихи, получил ты от Бога такое дарование, ну так и сиди смирно. Чего лучше-то? Посидел-посидел, потом, глядишь, чего-нибудь написал, а там уж и к обеду зовут, потом заснул часок, потянулся, спросил рюмочку винца и опять сиди. Любой скажет, что нет в этом ничего постыдного, и всякий похвалит. Некоторые таким способом и безо всяких стихов весь жизненный путь проделали и по смерти удостоились расчесочки в пиджачном кармашке, оркестра и последнего целования от начальства. Но если уж у поэтов без того нельзя, чтобы стишок не изобрести, то придумай хоть сонет, а не хочешь — так никто и не неволит. Уж, слава Богу, а что касаемо до винца, тому в Италии и перевода не было никогда. Но нет же, навяжет на башку какой-то бабий платок и идет по городу шарахаться, людей смущать, или Лауре скушные вопросы делает.
— Помилуйте, я замужем, — краснела Лаура.
А потом еще вскарабкался на гору Ванту и врал всем, что сделал это первым, но оказалось, что местные жители с древнейших времен лазали по этой горе Ванте, усеяв ее вершину корявыми надписями и своими засохшими артефактами, потому что взбираться на нее было, вообще-то, страшно, вне зависимости от того, первый ты или нет. Это дело даже дошло до суда, где на столе с доказательствами лежали те самые артефакты, а адвокат осторожно брал их при помощи щипцов и показывал публике. Публика неистовствовала. В конце концов из Франции пришло известие, что на эту гору еще во время оно забрался господин Жан Буридан да еще вместе со своим ослом, который ходил за ним всюду, как привязанный. Короче говоря — позорище. Но и за всем тем Петрарку все равно ловили на том, что он продолжал рассказывать про свое первенство румынским гастарбайтерам и подобным им, худо знающим итальянский язык, прохожим.
— Ну, это-то все народ иностранного подданства, — оторвался от записи мальчик Матфей, — а у них там, известно, все кверху тормашками.
Райтер лежал без движения и смотрел потухшим взглядом куда-то в матфеево лицо так строго, что мальчик в конце концов подошел и поднес к его устам маленькое зеркальце на бронзовой ручке.
— А! — встрепенулся райтер. — Ты чего это, дуракъ? А? Я тебѣ!
Перетрусивший Матфей кубарем откатился обратно и немедленно принял позу египетского писца. После этого райтер сам поднес зеркальце к своим губам и удовлетворенно кивнул, увидев, как оно тотчас же запотело.
— Охъ, противный мальчикъ, — пробормотал он, — напугалъ, инда сердце сейчасъ выпрыгнетъ.
Нам могут возразить, что это все народ отпетый, иностранного подданства и уже не могущий верх от низа отличать, но оборотимся в наше богоспасаемое отечество. Возьмем хоть Пушкина. Те из читателей, которые давно читают наши записочки, прекрасно знают, что из русских поэтов он первый и как таковой умел слагать стихи иногда практически из ничего. Так, буквально, возьмет обыкновенные слова, поворожит там чего-то, задаст ритм, а там, смотришь: тут тебе поэма, тут стишок, а тут — вот прямо-таки тут и огонь, э-э-э, нежданных эпиграмм. Но и он, что касалось прочих областей знаний, демонстрировал полную беспомощность и откровенно плавал. Так, например, живя в деревне и запросто умея изящно срифмовать «опорос» с «сенокосом», он, тем не менее, совершенно не знал в чем заключается первый и чем он отличается от второго. Время от времени ему приходил, конечно, на ум вопрос, что такое опорос, и тогда он незамедлительно впадал в натуральную панику и не знал за что хвататься. То, бывало, схватит таз, то саблю.
— Арина Родионовна! — кричит. — Мы совершенно не готовы!
А Арина Родионовна лежит на печке за занавеской и думает: «Надо было ему в детстве вместо сказок побольше былин рассказывать, про опорос и другие чудеса природы», или даже так: «Вот интересно, помру я когда-нибудь или этот позор будет вечно продолжаться?».
— Что-то у вас одни только стихотворцы, — поднял голову Матфей. — Для убедительности нужно разбавить какими-нибудь гениями другого звания. Ленин, например, тоже гений.
— Цыцъ, — сказал райтер.
— Я это к тому…
— Цыцъ.
— То есть для пользы…
— Какъ Цыцыронъ въ свое время любилъ говорить Катилине: «Quo usque tandem abutere, Catilina, patientia nostra?», что на русскiй языкъ можно перевести какъ «цыцъ». Цыцъ!
Также нам могут возразить, что это все поэты, люди легкомысленные, у которых один кордебалет на уме, а ежели, мол, рассмотреть более прозаических гениев? Что же, вот, скажем…
— Ленин, — из своего угла подсказал Матфей.
— Цыцъ!
Вот, скажем, прости Господи, Ленин. И его любители, и его ненавистники сходятся, однако же, что он был гений в том, что касалось душегубства и разорения. До него, по крайней мере, на этой ниве отличались только высокоталантливые разорители и кровопускатели, которым, однако, не хватало ни размаха, ни той особой люциферовой искры, которой Ленин всегда и запросто пользовался. А после него была череда скучных и ленивых подражателей: господин Хитлер, товарищ Пол Пот и прочие, которые только без устали жаловались на препятствия, отвлекающие их от кровопролитий, и вообще все больше ныли и отлынивали. Ленин на их фоне, конечно, смотрится истинным чертом без упрека. Но в чем другом, что отличалось от уголовщины, он был как малое дитя. Растерянное и довольно сопливое. Женат был на морском окуне. Да и то, как женат-то? Венчать их, конечно, отказались. Батюшка как увидел, так и размахался руками. Невеста, хотя и была в фате, но выглядело все это все равно так, будто Ленин морского окуня в газету завернул.
— Нет уж, — сказал батюшка, — это уже ни в какие ворота не лезет.
А Ленин был большой любитель поспорить, и сейчас:
— Лезет!
— Чего? Не лезет, я вам говорю!
— Лезет! Лезет!
— Да что же это такое? Я сейчас караул крикну!
Но Ленин все равно еще три раза скороговоркой крикнул: «Лезет, лезет, лезет!» и только после этого захлопнул калитку церковной ограды, почему, собственно, батюшкин ботинок попал по ней, а не по ленинским местам. Его преподобие потом прыгал на одной ноге до ботинка:
— Чтоб тебя, дурацкий Ленин.
В уборной тоже он действовал совсем не гениально. Это такого рода поприще, на котором трудно требовать гениальности от кого бы то ни было. В сущности, достаточно было бы быть только посредственным, больше чего не требуется ни государством, ни обществом, ни Церковью. Но Ленин был, как бы это сказать, не столько посредственным, сколько чересчур уж непосредственным, так что даже его морской окунь не выдерживал:
— Володя, ну итить твою налево!
А Ленин, не знаем уж как это у него получалось, уже из-за левого плеча высовывается и неумытой рукой соленый огурец ко рту несет:
— Что такое?
— А! — орет перепуганный окунь. — Как ты тут оказался? Это уже ни в какие ворота не лезет!
— Лезет.
— Не ле… А, подавись ты! — скажет окунь и пойдет подобру-поздорову.
А Ленин стоит себе, щурится и огурцом хрустит:
— Лезет. Лезет. Ар-хи-ле-зет!
Из тех гениев, которые к поэзии не имеют отношения, можно также вспомнить Идиота Полифемовича Маяковского. Этот умел гениально орать. Бывало, как заорет: шея красная, вся анатомия как на ладони, стекла трещат и где-то за десять верст тревожно отзывается колокол:
— Беда, беда, горим, горим!
Многие удивлялись этому его гению и спрашивали:
— В чем твой секрет?
А он всегда охотно отвечал:
— Это оттого, — говорил, — что там, где у прочих добрых людей располагается рот, у меня оборудовано печное поддувало и довольно обширное. Желаете взглянуть?
— Удивительно, — говорили всегда интересующиеся техническими новинками мужчины и лезли любопытствовать, откинув предварительно массивную чугунную решетку.
— Ах, так вот почему вы вместо зубочистки всегда кочергой пользуетесь? — кокетничали женщины.
— Имянно, имянно, — заходился счастливым смехом Маяковский.
Но в прочих делах он был совершенно как без рук. Однажды его попросили написать стишок в честь какого-то людоедского праздника. Все ожидали чего-нибудь простого и сердечного, вроде: «Птички какают на ветке, бабы ходят *** в овин, честь имею вас поздравить...» и так далее. Но он вдруг написал такое, что даже Ленин с окунем переглянулись и хором закричали:
— Володя, ну итить твою налево!
— Вот, ваше превосходительство, — докладывал позже Матфей директору, — а потом он уснул. И теперь я не знаю, как этой литературой распорядиться. Со своей стороны, вашество, я даже сомневаюсь, можно ли это числить литературой. Предлагаю отослать все в кухню и приспособить для завертывания пирожков, а если все же решитесь публиковать, то закончить как-нибудь в классическом стиле. Что-нибудь: и жили они долго и счастливо и умерли в один день.
— Нет, — сказал директор, — закончим иначе: и жили они не очень долго и не слишком счастливо, а поэтому поумирали все в разные дни. А что, неужели Маяковский и правда стихи писать пробовал?
— Да врет он все, ваше превосходительство, ни одному слову его веры нет.
А акцию сегодня мы посвящаем воспоминанию о том, как 26 октября 1920 года СНК издал постановление о продаже русских художественных ценностей за границу. Это постановление противоречило каким-то другим совдеповским законам, но большевиков это никогда не останавливало («Лезет, лезет…»). Эта традиция свято соблюдается и по сей день. Надеемся, что советские люди будут сегодня в духе и купят у нас пирожок или даже пару.
Акция: рассольник 32 рубля, шницель из курицы 52 рубля и рис 28 рублей за порцию. Ждём всех своих друзей по адресу: г. Астрахань, ул. Брестская, д. 9а, +79170833300
Позднее, на тайной планерке, какие склонен иногда созывать директор, решено было отнести все на счет темпоральных аномалий, которые в Столовой №100 не редкость. Все присутствующие, по случаю морового поветрия и тайного характера планерки, были в полумасках, у некоторых — украшенных длинными петушьими перьями, свечи горели с треском, неистово и ярко, а директор вселял во всех почти мистический ужас. Особенно когда от одной из свечей на нем загорелся высокий парик и он сидел как Везувий: нелицеприятный, дымный, ужасный и расширяющийся книзу. Если бы он в этот момент приказал побросаться с крыши, все бы так и поступили, но он не приказал, а потянул носом воздух и сказал:
— Что это? Как будто горелым пахнет.
Тут же со всех сошел мистический морок, и началась известная суета, которая возникает всегда, когда тушат директора.
— Туши его! — понеслось отовсюду.
— Ох, батюшки, горим!
Визгу и переполоху добавила серая мышь, которая, спасаясь от огня, выпрыгнула прямо из парика и заплясала на столе так отчаянно, что завхоз, уже крадущийся к директору с багром и прищуривший левый глаз, выронил свое орудие и тоже заорал дурным голосом. Словом, один только директор тушился с достоинством, остальные же за малым делом не перемерли от натуги. Положение неожиданно спас райтер, надевший на директорскую голову красное пожарное ведро и прекративший таким образом горение.
— Вы закончили? — спросил директор из-под ведра, которое село ему на уровень бровей и придало тот таинственный и даже отчасти крамольный вид, какой всеми признается естественно присущим тайным планеркам.
Все выглядели несколько смущенными, как обычно после слишком эмоциональных свершений, покашливали и отряхивали с одежды какие-то неведомые соринки.
— Так точно, — хриплым голосом сказал завхоз.
— Очень хорошо, — сказал директор, своим красным ведром, делавшим его похожим на Великого дракона из КейКейКея, вновь начиная вводить всех в мистическое оцепенение. — Хочу напомнить, что планерка тайная и как таковая не терпит шума. Тс-с! По какому случаю, кстати, она происходит?
— По случаю…
— Тс-с!
— Чтобы, значит, объяснить явление сегодняшней записочки в честь празднования бороды (которая борода на самом деле празднуется пятого сентября) образованием временной воронки посреди Столовой №100.
— Как же бы это объяснить? Это же необъяснимо.
— Приказом по Столовой №100 лучше всего. С некоторых пор стало известно, что ваши приказы и на наших читателей распространяются, — сказал завхоз, повернувшись в зрительный зал.
Из зала неожиданно донеслось истеричное «браво!», которое, впрочем, было немедленно зашикано со всех сторон.
— Приказы вообще на всех распространяются, — как-то немного обиженно прогудел медный таз.
Директор покосился на него одобрительно, как косятся, когда хотят вручить грамоту или же вообще ошарашить.
Дело было, собственно, так. Райтер возложил на себя китайскую шапочку с пуговкой и деликатно, как только он один и умеет, пошурудил носком ботинка между вздорных ребер празднолюбивого мальчишки Матфея.
— А! — вскинулся со сна Матфей.
— А ты все спишь и почиваешь? — без обиняков спросил его райтер.
— Чего?
— По-хорошему, уши бы тебѣ надрать для удовольствiя нашихъ читателей, вотъ чего.
— Чего?
— Двѣ недѣли! — сказал райтер, сложив руки как ксендз на молитве. — Двѣ недѣли наши читатели были принуждены читать рекламные тексты аптечныхъ ларьковъ и публичныхъ уборныхъ, а тебѣ и горюшка мало, злонравный мальчикъ?
— Я не читал ничего, — сразу отрекся Матфей.
— Ну а читатели-то не даромъ такъ называются, они читали. Одичали до того, что уже брались шутить про котлеты, что дозволяется только при наличiи санитарной книжки, которую ты, конечно же, тоже не читалъ.
Потом злобный мальчик пошел к календарю и при сальном огарке долго разглядывал его неумытым глазом и шевелил губами, складывая слоги в слова, а после пришел к райтеру и доложил, что сегодня празднуется всемирная борода. То есть во всем мире празднуется борода, а в РФ — день, когда царь Петр придумал брать налог на бороду, что, конечно, при всеобщей любви советских людей к государству, воспринимается тоже как праздник: все радуются, поздравляют друг дружку, рассказывают бородатые анекдоты, а те, которые при всем том обладают еще и государственным умом, — те пьют водку и иногда очень сильно это делают.
Поначалу райтеру не слишком понравился этот «чересчуръ ужъ волосатый» праздник, однако же переменил свое отношение после того, как Матфей пояснил, что он празднуется пятого сентября.
— Пятаго? Что же, хорошее число, добропорядочное и неприкосновенное.
А когда оказалось, что сегодня вовсе никакое не пятое число и вообще даже не сентябрь, то обрадовался и поверил, что мгновенно перенесся в будущее. Ходил всюду с радостным любопытством, объявил, что директор подрос и похорошел, удивился, когда узнал, что в грядущем медные тазы не на батарейках, а так, и сказал, что в прошлые дни было довольно тепло, тогда как теперь напротив того — холодновато. Мальчик Матфей, привыкший к постоянным передвижениям по шкале времен, радости не выражал, но пожал плечами и зевнул.
Позднее, на тайной планерке, какие склонен иногда созывать директор, решено было отнести все на счет темпоральных аномалий, которые в Столовой №100 не редкость. Все присутствующие, по случаю морового поветрия и тайного характера планерки, были в полумасках, у некоторых — украшенных длинными петушьими перьями, свечи горели с треском, неистово и ярко, а директор вселял во всех почти мистический ужас.
— Так, ну это-то я уже читал, — сказал директор, — а где сама записочка про День бороды?
— Саму записочку читать вредно. А директорам, сверх того, — еще и оскорбительно. После того, как вы ему воспретили политические высказывания, он, змей, с менипповой сатиры перешел на эзопский язык, и теперь там у него черт ногу сломит. Начинается вроде бы хорошо, со ссылками на Священное Писание: ибо он не напрасно носит бороду и все в таком роде. А потом начинается сущий ад. Вот хотя бы, цитирую по бумажке: каковая борода хранится у райтера за бачком унитаза, об чем он, впрочем, просил не упоминать (прим. Мтф.). Или же вот: между советскими людьми распространено мнение, что они взбалмошные психи и плотоядные идиоты, а посему, как только дашь им бороды, они друг дружку переубивают, оставив по себе одного, самого психованного, который уже задаст перцу всем без разбору. Или так: если в первом акте на стене висит борода, то в последнем обязуется выстрельнуть. Коротко говоря, очень уж замысловатый компот вышел. Советую размещать акцию без текста. Dixi.
— Что-то ты, завхозе, слишком длинный текст произнес, — задумчиво сказал директор. — Ах, ты ж, черт на батарейках! Это же медный таз усы приклеил и… Лови его, люди!
Тут же со всех сошел мистический морок и началась известная суета, которая возникает всегда, когда ловят переодетого медного таза.
А акцию, раз уж сегодня не пятое сентября, мы посвящаем всем людям без бороды. Это предложил райтер, который очень боялся, что в Столовую №100, соблазнившись скидкой, придет Кончита Вурст и устроит какой-нибудь скандал.
Акция: борщ 32 рубля, оладьи из печени 52 рубля и гречка 26 рублей порция. Ждём всех своих друзей по адресу: г. Астрахань, ул. Брестская, д. 9а, +79170833300
Страницы: [ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] 7 [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ] [ 23 ] [ 24 ] [ 25 ] [ 26 ] [ 27 ] [ 28 ] [ 29 ] [ 30 ] [ 31 ] [ 32 ] [ 33 ] [ 34 ] [ 35 ] [ 36 ] [ 37 ] [ 38 ] [ 39 ] [ 40 ] [ 41 ] [ 42 ] [ 43 ]